— Пришёл в себя, значит. А я уж думал, ещё сутки пролежишь. Ты как, Гаврила?

— Э-э-э… — я осторожно прислушался к своим ощущениям. Кроме жуткого холода и дикой слабости, пожалуй, ничего запредельного и нет.

— Понятно, паря. Не всяк день смертный, пусть и Миротворец, себя Творцом может ощутить. А ты не только ощутил, ты, Гаврила, считай, заново родился. Нут-ка, давай метки твои глянем…

Огонёк свечи мигнул, отдалился и засветился ещё ярче. Теперь уже внутри переносной керосиновой лампы. Я смог увидеть отца Афанасия во всей красе: в рясе и драном казакине, наброшенном на плечи.

Что за хрень происходит? Почему я снова здесь, в первой реальности? Что случилось там, в зимнем лесу? Девочки…

Вопросы потоком прорвали туманную плотину в голове, я попытался снова встать, невольно застонав сквозь зубы от нахлынувших ощущений.

— Но-но! Паря, не гони лошадей! Тя щас годовалый ребёнок в пол втоптать может. Полежи минутку-другую, а я всё расскажу по порядку. Любопытно, небось? — он бесцеремонно вывернул мне сначала одно запястье, затем другое.

Новые татуировки были на месте. Уф! Значит, это всё-таки я сам, из 91-го. Разноцветные трилистники светились тусклым светом. Более внимательно рассмотрев свои руки и частично посиневшее от холода обнажённое тело в ярком свете керосиновой лампы, я перевёл изумлённый взгляд на отца Афанасия.

— Что, Гаврила, удивлён? Что ж, не буду тебя томить ожиданием. Да, ты должен поверить своим глазам и ощущениям. Мы действительно в храме у станции Незлобино, на дворе 1915 год от Рождества Христова, только вот ты сейчас в собственном 23-летнем теле, Гаврила Никитич Луговой, а не в прадедовом, где год назад по твоему биологическому времени ты начинал миссию с поиском Демиурга.

— А вы…э-э-э…вы, отец Афанасий?

— Хе-хе… — улыбнулся священник, присаживаясь рядом со мной на корточки, — вопрос, что называется, не в бровь, а в глаз, Миротворец. Кстати, ты так и собираешься лежать на каменном полу? Разговор ведь долгий намечается.

— Да я бы и рад встать, — замялся я, — только совсем никак.

— Брось, Гавр! Не так уж ты и немощен. А боль — что? Квинтэссенция трусости организма, да и только. Дайка, я тебе немного помогу.

Отец Афанасий легко вздёрнул меня, крепко обхватив руками подмышки, и словно тряпичную, куклу понёс к выходу. Я изо всех сил крепился, безбожно давя матерки, чтобы хоть как-то отвлечься от разгулявшейся по мышцам боли.

Священник даже не вспотев дотащил меня до растопленной баньки. Ну конечно, это же та самая ночь перед моей отправкой на фронт! Воспоминания неожиданной волной всколыхнули душу. Надо же, какая ностальгия. Такое впечатление, что прошёл не год, а как минимум лет десять. Уж и я другой, и Афанасий, похоже, не совсем Афанасий…а вот банька та же!

Священнику даже раздевать меня не понадобилось. В этот раз я переместился в костюме Адама. Он попросту взгромоздил меня на средний полок, на котором я с наслаждением распластался, постепенно впитывая целительный жар и наслаждаясь терпкостью банного духа.

Спустя несколько минут, а может, целую вечность, отец Афанасий продолжил прерванный разговор с вопроса.

— Будем собирать камни, а, Гавр?

Я ответил ему молчанием. Надоели все эти игры. Обрыдло! Каждый раз в ключевой ситуации в очередной реальности приходит какой-нибудь умник и начинает с оттопыренной губой учить меня жизни, не преминув при этом действием или словом намекнуть на моё ничтожество.

Хватит! Надоело. И плевать, кто он там вообще, этот отец Афанасий!

А банька ладная, самое то расслабиться. Хоть что-то приятное в этой куче дерьма.

— Злишься, анавр? Что ж, правильно злишься. Сам-то я против был, чтобы с тобой так поступали, но…хм, понимаешь, брат, по-другому никак бы не вышло. Нельзя против Закона идти. Всем плохо было бы. И тебе, и нам, и твоим близким. Всем! Так что, пришлось использовать способ жёсткой инициации…

— А идите-ка вы все на хер: Хранители, Смотрящие, черти, ангелы, анавры и прочие либералы с демократами… — я сделал глубокий вдох и кряхтя перевернулся на спину, — надоели, мля…попариться спокойно хочу.

— Понимаю, — отец Афанасий устроился надо мной на верхней полке, слегка нависая слипшимися от влаги космами. Глаза его в полумраке отражали отблески огня керосинки. — Но узнать-то теперь ты всё обязан. Как-никак, а мы в итоге своего добились. А там, хоть домой возвращайся и живи себе, как знаешь, хоть здесь оставайся, — он хитро подмигнул мне, — а что, реальность на загляденье. С твоими-то навыками. Прогрессорствуй — не хочу!

— Слышь, отец Афанасий, а ты ведь так на мой вопрос и не ответил, — прервал я поток сознания бывшего каторжника.

— Это на какой же? — неказисто изобразил удивление священник, утирая обильный пот, выступивший на лице.

— Кто ты такой, отец Афанасий?

— А ты ещё не догадался?

— Неужто сам Закон Сохранения Реальности? — хмыкнул я, подкладывая под голову веник.

— Не поминай всуе, Гаврила. Неужто я сирый да убогий могу претендовать на сверхсущность?

— Кто вас знает, Хранителей...

— Не разочаровывай меня, Гавр. Кстати, а знаешь что? Нет никаких Хранителей! Вернее, есть. Но никакого отношения к твоей истории эта цивилизация не имеет. И никогда не имела. Так, удобно подвернулись к слову. Очень сложно, знаешь ли, подбирать легенду инициации для анавра на ходу. Особенно если его генные способности находились в рецессии большую часть биологического цикла, — отец Афанасий сел на полке в позу лотоса, слегка согнув шею, чтобы не задевать макушкой потолка, — ох и трудная это работа, из болота тянуть бегемота, — в устах священника стишок прозвучал как эпитафия.

— Погодите. Вы хотите сказать, что вся моя эпопея с заданиями…

— В точку, анавр. Все твои перемещения, задания, поиски демиургов — имели лишь одну действительно значимую истинную цель. Инициировать твой нейротрон. Уникальный, надо сказать, нейротрон. По стечению обстоятельств, ещё не до конца нами изученных, нераспознанный при рождении и в процессе взросления. Редкое сочетание генов Миротворца, Воина и Ремесленника создали своеобразный «кариотипический камуфляж». А проще говоря, подавили способности потенциально сильного Демиурга. При этом ни один из наших Миротворцев не смог распознать в тебе основной сущности анавра. А нашли тебя и вовсе случайно. Лет за пять до нашей встречи ты стал донором костного мозга. Часть генетического материала попала к одному из наших Ремесленников, и он в итоге вышел на твою персону.

— Пашка?

— Опять — в точку, Гаврила! Ну а меня ты так и не узнал, Луговой, обидно.

— Лукреций?!

— И он тоже… Драться не будешь?

— Уж и не знаю теперь, — насторожился я.

— Меня Орден определил твоим «воспитателем». Я был против. Но миссию в Ордене не выбирают. Я скорее выполнял роль садовника. Моя миссия вытаскивать таких, как ты в Веер Миров. Позволять вам наиболее полно проявляться. Тебе я в первый раз представился как Елисей Николаевич Донской. А уже впоследствии как отец Афанасий. Потом Лукреций. Ну и…чего уж там, Абдулмаджид ведь тоже я.

— Что-о-о?! — последнее имя выдернуло меня из пелены равнодушия.

— Хорош! Cпокойно, Гавр! Не пыли! Не я был инициатором радикальных мер, но Павел сказал, что это последний шанс раскрыть тебя. Я вообще против лишней крови, даже если это происходит в альтернативных версиях реальностей. Но ты, поначалу неплохо проявил инициативу и самостоятельно переместился в третий вектор. Вдруг стал вести себя слишком спокойно, потерял темп, начал обрастать жирком. До этого момента тебя в должной мере не смогли расшевелить ни война, ни плен, ни даже дважды испытанная собственная смерть. Суть в том, что лишь мощные чувства, настоящие страдания и лишения позволяют разбудить способности Демиурга в анавре. В отличие от других ипостасей Демиургами не рождаются, а становятся, прости за банальность. Да, да, именно так, и не надо смотреть на меня волком, Гавр! Ещё раз повторю: не я это придумал и не я решал, как и куда тебя направлять. Моя, как и Пашкина роль опосредованная. А Закон жесток. Вернее, не так. Он не по-человечески рационален. Неисполнение миссии любым из Смотрящих, ослушание или ещё чего хуже — бунт — чреваты смертью без права реинкарнации с полным забвением нейротрона. А это страшно… Тебе пока не понять, твой срок жизни в теле анавра слишком мал. Проживи первую пару сотен лет — и тогда меня поймёшь.